Власов Владимир Петрович (1907–1976 гг.) участвовал в Великой Отечественной войне, выполняя обязанности в отделе аэродромного строительства (ОАС) штаба 16 Района авиационного базирования на следующих должностях: с начала войны по сентябрь 1941 года – техник-топограф, с сентября 1941 года по август 1943 года – техник по эксплуатации и приемке аэродромов, с августа 1943 года до конца войны – инженер по эксплуатации и приемке аэродромов. К концу войны имел звание инженер-капитана.Первый день войны
Первый день войны застал меня в Москве, я работал тогда в проектной организации «Гидроторф» в должности главного инженера проектов. На фронт я пытался выехать в тот же день, когда получил в военкомате предписание, в первый день мобилизации (23 июня). Я получил направление в Брест. У железнодорожных касс на Белорусском вокзале была сплошная толпа. Согласно порядкам мирного времени, отъезжающие на фронт были заняты ненужным делом: в течение многих часов они пробивались к кассам, чтобы в обмен на проездные документы получить железнодорожные билеты. Думалось, а что если изловчиться и пробраться в вагон без билета – «зайцем»? Кому нужны эти билеты, оформление которых задерживает у касс столько людей, так необходимых на фронте? Обидно было от мысли, что этого, по-видимому, не понимало железнодорожное начальство.
Получить билет вечером 23 июня мне так и не удалось. Утром следующего дня, перед тем как идти на вокзал, я услышал по радио остановившее меня на несколько минут сообщение: наши войска оставили г. Брест. Следовало бы, пожалуй, пойти в военкомат за новым назначением, но я, будучи молодым, здоровым, не мог оставаться дома в такой трудный час и решил отправиться в Минск, с тем чтобы где-либо там влиться в одну из отступающих войсковых частей.
На Белорусском вокзале уже был наведен порядок: все, кому нужно было ехать на фронт, на платформу к поезду проходили через широко распахнутые двери, обменивать проездные документы на билеты не требовалось.
До Минска мы не доехали. Уже 25 июня вечером началось наше (ехавших на фронт командиров запаса) отступление к Орше. Железная дорога была закупорена пассажирскими и товарными составами, паровозами, сцепленными по два–три вместе. Все это двигалось чрезвычайно медленно и только в одну сторону от Минска. Днем мы шли вдоль железной дороги пешком, проходили по 40–50 километров в день, а ночью ехали на поезде, преодолевая за ночь всего только несколько десятков километров. В вагоне занимали лежачее положение на полу, чтобы уберечь себя от пулеметных очередей, которыми враги под покровом темноты «прошивали» составы.
Нас было четверо: я, инженер – москвич, которого я несколько раз встречал до войны в нашем проектном институте, врач из Калинина и женщина-врач, необщительная, но и не желавшая, по-видимому, отстать от нашей небольшой группы.
Двадцать восьмого июня после полудня мы направились из Орши в Смоленск по шоссе, подходившему где-то к железной дороге, на которую мы рассчитывали прийти вечером, чтобы затем до Смоленска доехать поездом. Возле шоссе попадались трупы. Кто это был – враги, расстрелянные на месте преступления, или наши советские люди, убитые фашистскими летчиками?
С трудом передвигаясь от усталости, часов около шести вечера мы вошли в деревню. Очень хотелось пить и отдохнуть. У крайнего дома, к которому мы направились, мы увидели трех солдат. Солдаты предложили нам обед из их армейской кухни, находившейся где-то рядом. Мы не отказались. Со стороны красноармейцев это была, по-видимому, уловка. Через несколько минут они вернулись с винтовками в руках, впереди них шел вооруженный наганом старшина. Много раз по пути из Борисова проверяли наши документы, и на этот раз мы спокойно восприняли очередную проверку, но уже в первую минуту убедились, что вооруженные люди относятся к нам в высшей мере недружелюбно. Проверка наших документов началась с команды «Руки вверх!». И тут мы убедились, как неосторожно было отправляться на фронт, не очистив своих карманов от ненужных бумаг! Попробуйте убедить старшину, что оказавшаяся в моем бумажнике схема на тонкой папиросной бумаге изображает не военный объект, а всего только прачечную в Машковом переулке, где умели хорошо крахмалить воротнички. Многозначительное хмыканье старшины ничего доброго не предвещало. Его опасная глупость обнаружилась, когда он взял в руки мою записную книжку, изготовленную ленинградской фабрикой «Светоч». Старшина обратил внимание на то, что карман, который иногда делают с внутренней стороны нижней корки, сделан путем подклейки кусочка старой карты. В 1940–1941 гг. можно было часто видеть различное применение карт, ставших негодными вследствие изменения наших западных границ. Миллиметровая бумага, например, изготовлялась тогда главным образом на обратной стороне карт.
– Глядите, куда спрятал карту, – со злорадством заметил старшина.
– В ваши обязанности не входит разбираться в наших бумагах, ведите нас к начальнику штаба вашей части, это его дело, – сказал я.
– Молчать! – рявкнул старшина и прибавил к этому окрику серию ругательств.
Затем против нас, троих мужчин, ехавших вместе в одном вагоне до Минска, самым неожиданным образом обернулась, как тяжелая «улика», невинная детская игра, которой мы занимались в поезде после впервые испытанной нами бомбежки.
Поднявшись после бомбежки с пола вагона, кто-то предложил успокоительное средство от томительного ожидания нового налета – заняться следующей игрой, которая оказалась всем известной: называется одно слово, например, «столица»; за десять минут (начало и конец игры объявляется кем-либо из играющих) каждый должен написать возможно большее число имен существительных, которые можно сложить из букв (без повторения их), составляющих названное слово. Для упомянутого слова «столица» можно, например, написать следующие производные слова: стол, тол, лот, лицо, лиса, лист, ласт, лоси, ил, сало и др. Выигрывает тот, кто составит больше всего слов. У каждого из нас, окруженных жителями деревни и допрашиваемых старшиной, оказалось по три списка таких слов – у одних в записных книжках, у других на отдельных листках бумаги. Действительно, подобные списки слов очень напоминают собой шифр. Кому не известно, что телефоны в воинской части обозначаются в течение некоторого промежутка времени такими же словами: Днепр, ракета, выстрел и т.д., которые затем заменяются другими?
– Смотри-ка, – воскликнул старшина, показывая солдатам обнаруженные у нас злополучные списки слов, – попались, голубчики!
Лицо старшины выражало собой глубокое удовлетворение от такого явного подтверждения его догадки.
Масла в огонь подлил подросток лет четырнадцати, стоявший в окружавшей нас толпе. Показывая на меня, парень сказал, обращаясь к старшине:
– Дяденька, я этого видел вчера около нашей деревни.
И сейчас же добавил:
– Смотрите, он кулаки сжимает.
Мальчишка обратил внимание на то, что мои руки не была подняты так высоко, как в первую минуту допроса, и пальцы, естественно, несколько опустились. Эти слова вызвали неожиданную реакцию старшины:
– Взведи курки, – скомандовал он своим солдатам.
Последние отступили на шаг–два и ладонью правой руки, предписанными уставом ее движениями – раз, два, три – дослали патроны, мякотью ладони у большого пальца повернули вправо стебель затвора и в ожидании следующей команды направили свои винтовки в каждого из нас. Исполняя свою же команду, старшина взвел курок нагана и, приложив указательный палец к спусковому крючку, дрожащей, дергающейся рукой направил дуло нагана в мою грудь. Нужно ли говорить, что бывают разные спусковые крючки, к иным достаточно только легко прикоснуться, чтобы оружие выстрелило. В руке крайне возбужденного труса-старшины дуло нагана описывало круги, оно то поднималось до моей шеи, то опускалось до пояса. Не будучи в силах что-либо сделать, чтобы вернуть рассудок потерявшим его вооруженным людям, я со страшной силой стиснул зубы и до крови раскусил губу.
Затем старшина опустил свою левую руку в правый карман моего пиджака и тщательно собрал все имевшиеся в кармане монеты. Я весь похолодел от ужаса…
В декабре 1940 года возвратился из армии мой брат. Он был в тех наших войсках, которые летом 1940 года освободили Бессарабию. Рассказывая о виденных им местах, брат протянул мне румынскую монету со словами: «Ты, кажется, коллекционируешь монеты, возьми ее». «Я этим занимался, когда мне было 12–15 лет, и давно уже потерял интерес к этому делу», – сказал я, а монету, тем не менее, повертел в руках и затем опустил ее в карман. В течение полугода она часто попадалась мне в руку в трамвае, метро, троллейбусе, когда нужно было взять мелочь на билет, и вместо того чтобы наконец выбросить ее, я не задумываясь снова опускал в карман, как не занимающую места безделушку. Именно в том кармане, куда опустил левую руку старшина, лежала иностранная монета…
Задержав дыхание, я с огромным напряжением перебирал глазами десятка два серебряных монет, лежавших в руке старшины. Отчетливо сознавая надвинувшуюся на нас опасность, я поразился тому, как легко придурковатый старшина мог «уличить» нас в том, что мы «немцы». Иностранной монеты в его руках не было… Старшина опустил деньги в свой карман. Но и без того слишком много было «улик»: «схема», «карта», «шифр». Детскими выглядели наши объяснения того, что мы, взрослые люди, на фронте занимались детскими играми.
– Расстрелять, – вынес приговор старшина.
Слабая женщина – врач застонала, услышав этот приказ-приговор. Она поспешила заявить старшине, что ничего общего с нами не имеет, что встретила нас в общей массе людей, не доехавших до Минска и отступивших к Орше, Могилеву, Смоленску, и, к сожалению, примкнула к нам. Чувство крайнего презрения вызвала у нас троих этот «воин», поспешивший спасти свою шкуру и не остановившийся перед тем, чтобы бросить тень на нас – ее спутников в такой трудной дороге.
– Есть расстрелять!
– Взять вещи, – скомандовал старший из трех красноармейцев.
– Вперед!
Конвоируемые сзади солдатами, направившими в наши спины дула винтовок, мы пошли в направлении к Орше по дороге, по которой несколько десятков минут назад приближались усталые к этой злополучной деревне.
Не может быть, нет, не может быть!
Не могут нас расстрелять. Недостаточно для этого распоряжения старшины. Это шутка, странная, недопустимая, но – шутка; старшина, вероятно, вполголоса распорядился отвести нас в штаб, как того требовал я. Если же это не шутка, то возмутительное превышение власти. Своей властью оборвать жизнь трех русских, советских людей! Нет, этого не может быть! Ведь за убийство сам он, старшина, заслуживал бы расстрела.
Паника? Возможно. Охваченные паникой не будут испытывать угрызения совести из-за такого незначительного события, как смерть трех русских. Слишком велика вероятность погибнуть самим, чтобы еще разбираться, были ли основания для расстрела этих трех молодых людей. Трупы, встречавшиеся нам по дороге, может быть, они – результат проявления паники слабонервными «защитниками» рубежей на подступах к Смоленску? Через несколько минут к этим трупам прибавятся еще три.
Опустив правую руку в карман, я нашел в уголке его одну монету. Вынув ее, я увидел ту самую иностранную монету, которая, попадись она в руки старшины, была бы самой тяжелой и неопровержимой уликой. А ведь при большом числе монет в кармане так мала вероятность того, чтобы не попалась в его руки только одна и именно та самая, которую он искал. Но что из того, что она, эта монета, осталась необнаруженной. Приказ о расстреле отдан. Не зная, откуда придет спасение, но надеясь на него, я всеми силами пытался освободиться от иностранной монеты. Бросить ее под ноги в пыль или траву, в сторону от дороги я не рисковал: на дороге монета легко могла быть найдена идущими сзади солдатами, от которых не скрылось бы ни одно движение, резкое же движение, которое нужно было бы сделать, чтобы забросить монету далеко от дороги, могло вызвать пулю в спину раньше времени.
Долго не задумываясь, я опустил монету в имевшийся в брюках глубокий карман для часов.
– Свернуть с дороги влево, – последовала команда.
Теперь никакого сомнения не оставалось: нас вели на расстрел. Свернув с дороги, мы пошли по перепаханной земле. На пашне не было никаких следов, чтобы можно было предположить, что где-то там, впереди, расположилась какая-нибудь войсковая часть. В четырехстах метрах от дороги, параллельно ей, тянулся поросший кустами овраг. Там нас расстреляют. А может быть, где-то ближе. Будут стрелять в спину или в грудь? Пропал без вести. Так скажут о нас родные, но никто им об этом не напишет, так как мы не были занесены в списки какой-либо части. Обстоятельства нашей смерти никому не будут известны. Зачем я поехал? Ведь мне было известно, что Брест оставлен нашими войсками! Разве кто-нибудь требовал от меня, чтобы я сейчас же, не теряя времени, ехал на фронт и принял участие в боях в первой встретившейся на фронте войсковой части? Если бы после известия о сдаче Бреста я явился в военкомат, то остался бы жив.
Как глупо, как неосторожно я поступил!
Такие мысли пронизывали мой мозг. Мне уже казалось, что я слышу с близкого расстояния выстрелы в спину, а почему-то не чувствую пронизавшей меня пули и остаюсь пока живым. Но ведь надо же отвести занесенную над нами руку убийцы.
Что же сделать, думай скорее…
Сейчас же дать сигнал своим товарищам, чтобы резким движением обезоружить солдат и… Я чувствовал в себе силу, чтобы справиться с одним, с двумя… А что будет потом? Ведь мы находились в открытом поле. По-видимому, так и надо поступить, ничего больше не остается… До кустов по оврагу уже не больше шестидесяти шагов… Думай скорее, скорее…
Оглянулся. Сзади шли только солдаты с винтовками на ремне. Их трое, старшины с ними не было. Слишком мало было шестидесяти шагов до оврага, чтобы я смог осуществить свой только что наметившийся план обезоружить солдат и забросить затворы их винтовок в кусты.
Нас, троих, солдаты поставили возле кустов, повернули лицом в поле, в сторону, откуда мы только что пришли. Исполнители приказа старшины были у нас уже перед глазами, они отошли назад на пять–шесть метров. Один из них, старший, скомандовал:
– Взведи курки.
Как и в деревне, после такой же команды старшины.
Лязгнули затворы. И старший из трех солдат также выполнил свою же команду. Им осталось поднять винтовки, прицелиться в нас троих, а после следующей команды «огонь!», до которой оставалось четыре–пять секунд, прогремит залп.
«Все кончено. Услышим ли мы выстрелы? А какое это имеет значение, мгновенно придет смерть или через минуту–другую? Но она неизбежна», – пронеслась мысль.
– Отставить!
Неожиданная для солдат команда, прозвучавшая громко, властно, была подана внезапно появившимся из оврага младшим лейтенантом. Исполнявшие приказ старшины солдаты подчинились ей, они опустили винтовки.
– Политрук, ко мне. Из оврага появился также старший политрук и за ним – пять–семь солдат.
«Неужели спасение?» – блеснула мысль.
– Товарищ младший лейтенант, спасите нас, страшное недоразумение, – выкрикнул я.
– Ложись! – прозвучала новая команда младшего лейтенанта, относившаяся уже к нам.
– Что сделали эти люди?
– Это немцы, – ответил старший из трех солдат, собиравшихся нас расстрелять.
Младший лейтенант и политрук нас тщательно обыскали. Беспокоившая меня иностранная монета, к великому моему счастью, не была обнаружена.
Не дожидаясь, когда обстоятельства дела будут излагать выполнявшие приказ солдаты, я взял инициативу в свои руки и стал рассказывать об «уликах» против нас и безрассудном решении труса-старшины.
Без предубеждения, но тщательно и долго выясняли люди из оврага наши личности. К счастью, наши документы старшина не оставил у себя, все они были в карманах выполнявших приказ солдат. Детская игра в слова была известна и младшему лейтенанту. Все списки слов надлежащим образом были проверены. Этого не мог сделать паникер-старшина. Для проверки списков согласно нашему объяснению у него не хватало ни ума, ни знания русского языка.
– Охрименко, возьмите троих красноармейцев и вот по этой дороге, – показал младший лейтенант на карте, – проведите этих товарищей на станцию железной дороги. Там они вольются в общий поток отступающих. Они русские люди, но вы ведите их впереди себя, как бы под строгим конвоем, с направленными на них винтовками, только таким образом мы можем спасти их от потерявших разум паникеров.
– Вы только подумайте, товарищи, – сказал младший лейтенант, обращаясь к нам, – как вам повезло. Во-первых, место несостоявшегося расстрела было выбрано как раз в расположении нашей зенитной батареи. Если бы вас провели, скажем, на несколько сот метров дальше, мы, может быть, уже не смогли бы помочь вам. Во-вторых, мы прибыли сюда только полчаса назад.
Как мы были счастливы! Тепло распрощавшись с нашим спасителем, мы в указанном им порядке – с «конвоировавшими» нас четырьмя красноармейцами, под направленными на нас дулами винтовок, пошли на станцию железной дороги. На следующее утро мы были в Смоленске, на организованном там в школе на улице Герцена сборном пункте командиров запаса.
Еще одна деталь. В первых числах июля между очередными налетами фашистской авиации нас собрали возле школы. Подошла затем закрытая автомашина, и из нее вывели со связанными руками, без пояса, обросшего человека в военном обмундировании, но без знаков различия. «Именем Союза Советских Социалистических Республик…». Из приговора Военного трибунала мы узнали, что капитан интендантской службы, казначей артиллерийского полка, в Красном Бору возле Смоленска застрелил генерал-майора, отправившегося вместе с другими на поимку немецких парашютистов.
Перед нами стоял такой же паникер, каким был старшина, встреча с которым несла нам смерть. Приговор был приведен в исполнение в нашем присутствии. Помня о старшине, я испытывал жгучее желание своей рукой пустить пулю в лоб этому паникеру. Надо думать, многих честных советских людей уничтожили подобные ему типы, слабые умом, духом и нервами.
К большому моему огорчению, я почти ничего не знаю о нашем спасителе. Месяца через полтора после описанного события возле Орши я встретился с ним при выполнении боевого задания в г. Трубчевске. Мы тогда сказали друг другу только по нескольку слов. Я узнал, что перед войной он окончил Горецкую сельскохозяйственную академию. Адреса его я не спросил, ведь впереди была жестокая война. Между прочим, при встрече в Трубчевске спасший нас младший лейтенант сказал мне, что его политрук не разделял его убеждения, что мы действительно русские и советские люди. Именно поэтому младший лейтенант был не меньше, чем я, рад нашей встрече. Не знаю ничего и о враче из Калинина. На другой день после несостоявшегося расстрела мы расстались с ним на улицах Смоленска. Ни адресов (впереди была война), ни имен своих мы не оставили друг другу.
Владимир с товарищем
Минное поле
Боевой приказ, как и должно быть, не вызывает ни малейшего сомнения в безоговорочной необходимости его выполнения. Ниже будет описан один из тех эпизодов, какие за время войны не составляли редкого исключения и характеризовали собой будничную работу специалистов аэродромной службы. В конце июля 1944 года я руководил строительством полевого аэродрома на левом берегу Днестра против расположенного на правом берегу населенного пункта Галич, который находится примерно километрах в 20 от города Станислав (теперь Ивано-Франковск). Строительство осуществлялось силами одной роты инженерного батальона. Мы прибыли на место расположения аэродрома «Галич» в самый разгар боя, на поле еще находилась наша артиллерия, которую немцы забрасывали минами и обстреливали снарядами, часто в воздухе возникали белые дымки – рвалась шрапнель.
Дня через два мы уже заканчивали строительство полевого аэродрома. На поле один за другим сели два ПО-2, из одного вышел начальник 16 РАБ полковник Лисянский, а из другого – начальник отдела аэродромной службы РАБ – майор Ярош.
– Власов, – обратился ко мне начальник РАБ, – возьмите самолет Яроша и летите на аэродром «Станислав». Сделайте инженерную разведку, обратите особое внимание на состояние бетонной взлетно-посадочной полосы.
– Приказано лететь на инженерную разведку аэродрома «Станислав». Можно спросить, товарищ полковник?
– Спрашивайте.
– Но ведь еще не было сообщения о том, что немцы выбиты из города.
– Согласно последней оперативной сводке, какую я получил перед самым вылетом сюда, наши войска освободили город сегодня утром. Однако будьте осторожны, возможно, немцы еще находятся на аэродроме, который расположен возле города с западной его стороны.
Летчик ПО-2 прочертил на карте маршрут, я сел на место штурмана сзади пилота, и мы полетели в Станислав.
Владимир Петрович Власов
День был солнечным, время – около двух часов дня, в воздухе парами почти постоянно барражировали мессершмитты. Еще до взлета мы с летчиком распределили зоны неба: летчик должен был смотреть вперед и направо, а я – налево и назад. Летели на бреющем. Перелетев через Днестр, мы увидели в окопах солдат и пулеметы на брустверах, так глубоко была эшелонирована оборона. Показался город. На берегу реки группами стояли люди. Наши? Немцы? Могли быть и немцы, ведь на самолете так легко перескочить передний край. Наши, это мы заключили по их приветствию, очевидно, они не так уж часто видели на передовой ПО-2, – вверх полетели их пилотки. Мы круто поднялись над городом и через минуту полета были уже над западной его окраиной. Вот он, аэродром. На бетонной полосе 35 воронок от бомб, однако, с воздуха невозможно определить, каков их диаметр, а мне надо знать, сколько для их заделки потребуется камня и времени, да и есть ли камень, это можно узнать только на земле.
Тронул плечо летчика:
– Садись.
Он отрицательно мотнул головой, что должно было означать, что он сесть не может. Действительно, вся грунтовая часть аэродрома от самых стен города до бетонной полосы была перепахана крест на крест трехлемешным плугом через 20–25 метров.
Я вынул листок бумаги и написал приказ: «Садись, без посадки пути назад нет». Летчик подчинился, повел самолет к стенам домов и возле них посадил его с риском сломать шасси на вывернутых плугом пластах земли. Замолчал пропеллер нашего ПО-2, но сейчас же послышался рев мессершмиттов. Мне надо идти на бетонную полосу, чтобы измерить диаметр воронок и вычислить их объем. Раздавалась близкая канонада – это наши километрах в двух громили немцев.
До бетонной взлетно-посадочной полосы метров 350–400. Надо пересечь десятка полтора вспаханных плугом полос, а между ними на поле была трава, в которой могли быть заложены мины. Я был убежден, что немцы минировали летное поле, чтобы затруднить его восстановление. Но ведь надо идти! И я пошел…
Нельзя забыть того фаталистического чувства, которое охватило меня. Мозг стал подсказывать цифры – число шагов, которые я пройду и потом будет взрыв. Семь шагов… Но ведь это как бы означало, что семь шагов можно идти смело. И я шел… С восьмым шагом задержался, сделал его короче. Затем начинался новый отсчет: одиннадцать безопасных шагов, пять… Так я шел до бетонной полосы, но ни одна мина под ногу не попалась. На полосе измерил диаметр воронок, по их количеству вычислил объем работ – общий и объем требующегося камня. Чувствуя себя на полосе в безопасности, прошел в южный ее конец и увидел там в нескольких десятках метров штабеля гальки, которая так необходима была для заделки воронок. Взобрался на эти штабеля и убедился, что объем материала достаточен для ремонтных работ. Затем снова вышел на полосу. Дошел до того места, к которому я пришел от самолета и отправился в обратный опасный путь. Если были бы видны на траве мои следы, я постарался бы, конечно, идти по ним, след в след, но следы не были видны. Снова начался отсчет шагов… Число безопасных шагов как бы называл какой-то негромкий, но отчетливо слышный голос. И так надо было пройти еще около 400 метров. Прошел благополучно и обратный путь к самолету. Летчик очень беспокоился за меня и обрадовался моему возвращению.
– Так что же, – спросил он, – аэродром не минирован?
– Вот этого я сказать не могу. Важно, что я выполнил задание, а минирован или нет – узнаем завтра, пришлем минеров, и они выяснят.
Инженерную разведку аэродрома «Станислав» я рассматриваю как пример весьма редкой удачи: из травы на летном поле и из вывернутых плугом пластов земли были сняты сотни мин.
Материал для публикации передала внучка автора, Кириленко Алина Михайловна.
Комментариев нет:
Отправить комментарий